Евгения Изварина (Екатеринбург). И сплотилась война языком…
По мнению Сергея Ивкина, автора
предисловия к этой книге, ее внутренний посыл, ее концепция прочитываются
легко. Это «книга, состоящая из только финальных текстов», «каждое
стихотворение могло бы закрывать книгу», «Александр Петрушкин выходит к залу и
произносит «последнее слово». С оценкой, содержащейся в этом утверждении, я бы
согласилась: это в большинстве своем стихи «сильные» — как по своим поэтическим
достоинствам, так и по внутреннему накалу страстей. И все же, вот эта самая
страстность (конкретнее, страстный поиск себя в мире и мира в себе, страсть
исследователя и испытателя), непокой, недовольство, вопросы без ответов,
вспышки интуиции, боль непонимания — все это очень и очень далеко от образа
«заключительного слова», финального катарсиса, апофеоза мудрости и апофигея
самоутверждения
Нет. «Я полагаю, что молчанья
нет…» — это книга человека, находящегося в движении, в пути. Книга-процесс, со
своей логикой, последовательностью, внутренними «рифмами» и драматическими
взаимоотношениями между элементами, то есть, отдельными стихотворениями и
циклами.
В полном соответствии с
названием, это — книга поэта, повествующего «о своем» и, в определенном смысле,
«для своих». «Молчанья нет» — есть, следовательно, говорение. Вот оно-то и
становится центральным предметом рассмотрения (поэзия Петрушкина в основе своей
умозрительна, философична, поэтому даже — предметом изучения). А также
говорение как действие, процесс и традиция становится одним из героев книги,
поскольку с ним происходят какие-то события, оно, повторяю, действует, мыслит и
т.д.
кому сказать не сказ а многословье
слепой дурак пытается
одеться
— это первые строки первого
стихотворения, первые слова книги, уже содержащие в себе риторический вопрос,
драму отчуждения и ужас непонимания. И так — далее: «кому сказать — не голос а
рыданье»; «Не с тьмою говоришь, а с этим за стеной…»; «подорванная речь/ меж
губ (нет качества)»; «остепенись — трава не говорит…» — но, все-таки: «Я
полагаю, что молчанья нет» — центральная, ударная строка в заключительном
стихотворении, по существу, последняя строка книги, ставшая ее заглавием.
Говорение —
…мой страдательный падеж
как самолет без всяких там надежд
без всяких там одежд и переводов
Говорение в чистом виде, но не рафинированное,
а наоборот, вобравшее в себя и грязь, и муку, и неизбежную ложь (ложь
познания!) — говорение, пока жив говорящий, исключает молчание. А говорит ведь
не только человек. Говорит — изъясняет себя, изъявляет свою волю и произносит
свою долю — буквально всё вокруг, и живое, и неживое: говорит — поскольку
существует…
В этой книге с категорией
говорения тесно связана категория общения: говорящий ищет собеседника, просит
понимания и доверия. На уровне физических ощущений:
слепая птица тычется в ладони
чужое я пытается
согреться;
в стремительности времени и
действия:
Говорить с тобой в полбуквы,
в полстакана твердой водки…;
в открытости собеседнику — до
самоотречения (что равно отречению от слова):
я подожду тебя
молчанием
у входа
Проблема общения — проблема
языка. Сегодня — особенно в самой литературе и связанных с ней дисциплинах —
писателя называют орудием языка, эманацией языка, проявлением в сфере
человеческих чувств и мыслей метаязыка всеобщего существования. У А. Петрушкина
язык — непокорен, непретворён (дик, как тот «калмык», которого некогда
зарифмовал со словом «язык» Пушкин). А все потому, что всякий настоящий поэт
постоянно в конфронтации с языком, в состоянии «любви-ненависти». Без языка —
невозможно, но того языка, который есть в твоем распоряжении, трагически не
хватает. «Забудь язык, который нас не любит» — ищи новый, либо лечись цинизмом:
так задолбал язык — не говори
а поимей его
как все недуги
— когда бы не дикая витальная
сила, живучесть, непотопляемость (она же непрошибаемость) языка, взрастившего
нас и по сю пору пестующего — здесь, на Урале, где — по Петрушкину, как и по
жизни — зоны заключения перекрываются зонами радиационного и химического
заражения, те — зонами отчуждения, а в тех — вновь строятся зоны… Мы не говорим
— мы живем
на лагерном на переносе сносе
где словари похожи на покосы
…………………………………………………..
на лагерном пустом с баландой
свисте,
который построен в равной мере
«из культурных кодов» и «из дыр к стеклу прибитых наконец». То есть, вроде бы,
— ничто, затягивающая пустота. Но лирический герой книги, главный герой, —
поэт, «этим и интересен», он физиологически связан с языком, он жив языком —
жив даже гибелью языка:
сплошная вода языка
и сплотилась война языком
………………………………………..
и краешек этой войны
не держу а несу
Сверх воли и сверх обычных
человеческих возможностей: не выдерживаешь — не держи. Все равно — понесешь,
таковы (в нашей зоне) закон и порядок. Поэт, несущий «краешек войны», «сам
рыба, сам вода» (причем, ему же и плавать);
Сам словарь и сам припаян
к небу мягкой высотою.
Сам себе язык и рыба,
И чтобы вырваться из этого
замкнутого круга, пишет письмо «то этому то дочке» — обращается к самому
святому (равно — самому непостижимому). Но, парадоксальным образом,
уверенность, повествовательную, эпическую интонацию он обретает отнюдь не в
состоявшемся диалоге, а — вопреки тому, что диалог (пока или уже?) не состоялся:
я видел слышал — я молчу я глух
и бог меня проводит через поле
глухонемых и плачет и поет
— и вырывается отчаянное: «нет
правды есть словарь». На самом деле, правда поэта — в этике самого языка, его
лексического состава. А словарь… Слово «словарь» и его производные встречаются
в этой небольшой книжке восемь раз, они явно преследуют автора. Всё на свете и
все мы вписаны в словарь, но талантливый писатель (вспомним «Хазарский
словарь», дебют Милорада Павича) использует эту печальную данность как
отправную точку для дальнейших рассуждений и даже приключений. Сальвадор Дали
нарисовал мягкий, текучий циферблат — и этим наглядно раздвинул рамки понимания
и восприятия времени. Александр Петрушкин пишет: «не говори мне мягкий свой
словарь…», не отменяя и не отметая, а назначая «говорению» и «словарю» иные
роли, иные судьбы, новые возможности. Что также свидетельствует о
незавершенности пути, о том, что — вернемся к началу этой рецензии — не
«финальные» отточенность, отрешенность и непреложность делают здесь погоду. Еще
далеко не все сказано. Что в ситуации поэта прямо означает: не все прожито.
И стихи в книге — разные, как
различаются пробы жизни, взятые в разных точках времени и пространства. Есть,
по моему мнению, и неудачи. Например, стихотворение «Ништяк смандячено,
браток…» со множеством отсылок к поэзии и жизни Б. Рыжего, в результате чего не
получилось «ответное слово», не получился «шаг следом», а предстала перед нами
свалка — конгломерат — самых отталкивающих примет «рыжего» стиля: грубость, нецензурщина,
заносчивость, поклон — через блатной жаргон — самой блатной «цивилизации»…
Другой пример. В первом стихотворении цикла «Стихи для Андрея» и еще кое-где
попадаются презрительные по отношению к богатствам языка обороты («за окнами
какой-нибудь январь…»), либо нагромождения поэтических красивостей:
ты ляжешь третьим краем по земле
от кожи оперением очищен
стоишь и смотришь по тебе ползет
твой бог с недосъедобными глазами
На мой вкус, это — провал, не
умножение, а разрушение смысла, клад для пародиста.
…Тогда как клад для читателя —
лучшие стихи этой книги, а их гораздо больше. И говорят они о большем, нежели
только судьба (не судьба) поэта. В них много — о жизни и смерти, о страхе, о
любви, о России, об Урале, о человеке между землей и небом:
дойдешь до краешка воронки
здесь человек стоял негромкий
чирикал плакал брал пшено
и проходил сквозь решето
ее ладоней он стоял
и стоил места…
Вот это «стоил места» — дорогого
стоит. Приближение к сокровенному смыслу — как приближение к своему истинному
месту. И, слава Богу, до финала здесь еще — ой как далеко!