сколько бы не было слов – остаётся точка
маленькая навсегда – и непрочная дочка
где бы ты не ходил – ты всегда возвращался домой
ты глотаешь то йод, то халявное «божежтымой»
сколько б не было дат – между ними от тела поддатый
ты про смерть говорил – слушал голос её из под ваты
не про смерть говорил – а что жаль расставания с телом
сколько б не было кожи – всегда не хватало на веру
***
ждет писем фрося и не плачет
в вагоне я на третьей полке
на мир не свысока взираю
с твоей объезженной наколки
летит по ветру эта фро…
в вагоне я на третьей полке…
и кажется недалеко
а бог жестокий.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Как скрученные кем-то в жгут
полотна простыней ночных,
и тучи и валы бегут,
но разные пути у них.
(И.Бродский., В семейный альбом)
Он плыл среди холмов, надутых пустотой —
Земля пыталась встать и выдохнуть зерно —
Он плыл среди земли, чтобы продлить постой,
Которым путь исчислен? И что тебе оно?
Он плыл — его ладонь не ощущала древа —
Земля сходилась с дольше, нащупав глубину —
Он посчитавший, что не избежит посева —
Он плыл среди того, что взял и что вернул.
Он плыл среди своих надежд и ожиданий
Земля кипела, и — он чувствовал волну,
Он плыл среди своих всех торжищ и попраний.
Почувствовав, как в пятку термит его кольнул —
Он плыл среди чужих трамваев и вопросов
Своих, он плыл среди жары ошеломленной тьмы,
Он плыл по полостям загадок и засовов.
Земля искала точку средь мертвых рычагов.
Он плыл по центру речи — которой с тишиною
Базарной сплавлен, и — он чувствовал: вдали
Земля, которой встать нельзя из тощей плоти —
Он плыл и знал, что это находится внутри.
Он плыл среди того, что стало Вавилоном —
Развернутым в четыре потемок стороны —
Он чувствовал, как то, что прорастает лоном,
Лежит, в себе свернувшись как эмбрион луны
Он плыл среди червей, и камни следом плыли.
От почвы. Оттолкнувшись веслом своей руки —
Он плыл, как на свиданье с путями, до которых
Добраться невозможно. С предчувствием тоски —
Он плыл среди обрывков афиш, и изменений
Гуленье ощущал, как некой тайны знак.
Он плыл по берегам и наблюдал: их тени
Уходят за водою в без(в)водный жажды мрак.
Земля искала точку, и находила в карте
Прореху. Видел свет ее горячий вдох.
Земля плыла собой подобная ореху,
Упавшему на воды — и с этим вышел срок.
Жена его мертва. Он чувствует, как руки —
Ее напряжены, упругий Телемах
Не ищет ничего подобного просвету —
И почвы рассекая — предсмертен каждый взмах.
Его жена мертва и сын его не помнит
И если бы сейчас вошел в колонны он —
То мраморные рыбы тотчас вошли бы в горло —
А земли поглотили опустошенный звон.
Плывущий Одиссей, кто вспомнит Посейдона —
Тот тут же вспоминает цепочки мокрых лет —
Плыви среди того, что станет Вавилоном —
В дороге без камней, без цели, без примет.
Твоя жена — в прорехе. Настигни следом — дранку,
Как родинку в той тьме, которая тогда
Вела тебя от дома — от сына — на изнанку.
И вторило воде — неслышное: «когда…».
Он плыл среди скалистых. Не берегов, но меток —
Он знает, что ни с кем не пресечет пути —
Ей милый Одиссей, зачем ты был так меток,
Что Воды расступились обратные? Идти
Еще полдня — чтоб ты узрел свой рваный склон —
Прореху, где сойдешь ты с карты или мести
Глупеющих богов — и толстенький Гермес
Приносит за землей скудеющие вести.
Он плыл среди холмов, надутых пустотой —
Он исполнял земле обильнейшую влагу —
Как танец желваков — так смерть своей рукой
Себя переполняет — и не скользнет в атаку.
Он покидал края земли когда-то плоской
Он ощущал свои обрывки, как не он —
И устремлялся вглубь под карту, за расческой,
Где Икария дочь * — как лысый Нерион** —
Ему навстречу шла — не этот ли светильник —
Поставлен в край пути, поставлен в край угла —
Где зеркала, как стол — нисколько не укрыты —
Под жидкою золой горит, как дверь, звезда.
***
С первого числа которое понедельник
САм ни себе ни брат сам как зачёт-подельник
КАНешь не в стужу в гуд – что ж педераст – не брат! –
ПОТНые как укус шмелиный на нас глядят
ЭТИ НИкто ни всё – да не пойми Одиссей
ЕСЛИ… И Кто придёт не важно – с семи недель
КАК ТОТ ОБРОк – скажу – но они не пройдут
ИМЯ ЗАСОВ в начале не понедельник лгут
В ТОМ ЖЕ НТ Агиле нет ни числа ни первых
СКАЖЕ ТУРЕНко: мёртв и вылетит следом ангел
СКАЖЕТ ТЕБЕ Дурак: зима и услышишь озимь
ПАДАЕТ ИЖЕ НЕ Рвётся её оспяных сот прах
ПАДАЕТ ТОЛЬКО Ельник под пилой жестяною
И ИМЯ ТЕБЕ АНДРЕЙ – не потому что прав
ЖИД
-1-
ни тебе говорю ни бе
потому что израиль в сугробах
я хожу по несмелой земле
как дырявая всем недотрога
ни тебе говорю ни зверь
матерюсь не по матери больше
не угадано то
есть нигде
значит –
в Польше
-2-
вышел снег да не весь
целовала - да ниже чем пояс
говорила что типа лю-лю
не случилось покоса
он ходил за тобой
отходила дурная
примета
вышел снег да не весь
а овсяное круглое лето
в смысле - страха
по пояс
а тоньше её
ай-лю-лю
вышел снег да не весь
ни тебе я про смерть говорю
-3-
помолчи если сможешь
стяни эти паузы в узел
если сможешь - то паузы
вытяни - типа на ребра
натянула все мифы
которые в мире собрали
ре-ми-до и холодные к телу
как август собаки
пережмутся стерпи
эти слабые тёртые звуки
снег и яблоки дохлые
будто бы память валдая
я не слышу тебя я не слышу ебя
умирая
помолчи если сможешь
стяни эти паузы в звуки
ВЗГЛЯД ИЗ КОРИДОРА
Ходить — без исподнего — в комнате, где просквозил
Некогда взгляд незнакомого ей человека —
Но поначалу, а после меж датами жил —
С этим и помер — где-то в синониме века.
Веко дрожит — и со взглядом своим в догонялки поспешно играет —
Выпустит зренье наружу и хвост ей дверьми прищемит —
А напоследок устав догонять — как пейзажи — беглянку —
В следе растает бесследно — как сложенный миф.
Ходить без исподнего — словно трагедия — кожи
Снимает с себя — и что видишь, то значит твое — этим летом —
Некогда — взгляд, здесь бывавшего люда, встречая — позже
Встретишься сам с незнакомым тебе человеком.
Получатель сего — не податель — скорей, отправитель —
Ходишь, будто механика ходит в песочных часах —
Скрип от постскриптума этих, которые прежде
Тоже шагали — в своих часовых — поясах —
В этой же комнате — все остальные подобны этой — одной —
Представлен себе человек — как одиночество — как
Звук, что отпущен углом — неприличною шуткой —
Расцарапав беззвучье, что себя выдавало за мрак.
Размечая углы — без исподней — то есть нагой
Комнаты 3 на 15 — почти коридора —
Это зренье снимает одежды с себя этой вовсе пустой —
Не порой, а стеной — с которою сшиблось звездою — как скорость.
Проходить — без исподнего — комнаты, где просквозив —
Время свернулось в — ангиной вощеный — пергамент —
И как начало — находит в свершенье — Сизиф —
Время в комнатном горле своем — как цитата —
Вступает за камень.
* * *
Стоит Иван-дурак и смотрит на крыжовник.
Царапнется не так — то крыса, то любовник —
И смотрит издали, и смотрит в Сальвадоре —
Царапая ангиной свои же помидоры.
Абсурдна всяка речь и не свободна в корне —
Стоит Иван-дурак и — тень об этом помнит.
Проходят поезда, летают пароходы,
Царапает гвоздем дурак на досках годы —
Стоит Иван-дурак, а думает: царевич —
Прелестна слепота, которая невечна.
Пустил он стрелы в дурь, в далекие болота —
И смотрит враль в снега, и думает ХотьЧтоТо:
Стоит Иван-дурак, не свой от приворота —
Царапнет свет зрачок, шагнув от поворота
Его царевна спит лягушачьей непрухой,
Стоит один — как дым над стремною старухой.
Он долго здесь и вот — покажется: все в шаге,
Но руку протянуть не сможет в свет — дурак ведь.
Не хватит дураку-Ивану жару-пылу —
Что навзничь не сгорело, то, значит, не уплыло —
Прелестна сторона своею ханской волью:
Три сына — ни одна не сволочь с перепою.
И лишь лягушку жаль: не плач, а утонула —
И призывала дураков, покуда свет не сдуло.
ЕСЕНИН И ГИППОПОТАМЫ
Нас побеждали – победили всё же…
Нас окружали, но не окружили…
На небе тёмном ангелы кружили
И называли точный список ран.
Мы отходили – вовсе отходили:
Нас корни прорастали – из могилы
Пришёл Есенин и гиппопотам –
Нас победили – закидали снегом,
Разжали зубы и мосты заняли.
На этих водах – светлые детали:
Снежок, под тридцать – на семнадцать лет.
Мы все расчёты эти отложили.
Нас небо прорастало, прирастая
Холодной лимфой, мёртвыми друзьями
С литературой твёрдой наголо.
Нас побеждали – тем и выезжали
На волю – к Богу с синеглазой речью.
И саранча преисполняла реки:
Разжали зубы. Зубы и мосты.
Нас победили алгебра и вера…
Что скажешь ты теперь, мой мёртвый Аврех,
Куда тягаться с Е-бургом и Веной?
Куда деваться с рваной глоткой. Дрянь.
Два-три глотка. Стоят хромые старцы
И тычут и бубучат – эти стансы
Им непонятны, то есть побеждают.
Захвачен слух, язык и телеграф.
Мы выжили назло, назло культуре,
Как партизаны и бандиты – как
От Павлова дырявый и промозглый,
И силиконовый в две-трети, Сталинград…
Я из Свердловска выезжаю. Скорый.
Меня увозит в тёмные леса.
На нёбе изничтоженном кружатся
Два светлячка и нас зовут назад.
***
Некрасива оса на развернутом — в нитку — полете,
На платке — что увидел себя на стекле, на котором лежит.
Некрасива рука у осы — над тамильской водою:
Все себе там пока! — И чего ты себе подложил?
Говори со мной так, чтоб я в паузы речи — поверил —
В некрасивый язык, что рулоном скатался внутри.
Я тебя рассмотрю — как пейзаж, что — смотри на колене —
Тоже видит тебя… Некрасиво — но *тоже* сотри.
Этот взгляд — что развернут собою на три словаря
Некрасивых. А оса — и не то — вылетает из полой руки.
В полнакала холодный — и готов о тебе — вытрезвитель.
Начинается свет от совсем некрасивой строки.
По облатке — химера, по голубю страшному — осы —
Я стою на оси — и от точки к себе — ни на пядь.
Говорящий не знает свой голос. Но видишь вопросы —
И тебе их к себе,
Как бубук,
Гладко жмурясь,
поднять.
***
-1-
кыштымские понты
рождённый под забором
вкушает белый хлеб
наполовину с бромом
не будет небу брода
и посоха – рябому
а дальше – только свет
и будет по другому
-2-
свернулся мир в рулон
так корчится бумага
когда по ней чирикает
твой ангел письмена
проснись скорей проснись
живительная влага
не хлюпает – светает
и ангел у окна
***
Усталый дворник вытянул на свет
Усталую, как тварь, слепую кошку.
Растаял, но не сложно, мягкий цвет.
Приял сухую дрожь не осторожно:
Глухая мать, глухая канонада.
Чумной канон в начале рафинада:
Усталый дворник яблоко жуёт –
И этим ночь наверняка живёт
Да по хер всё, mein Herz,
Я, генерал, себя простите – здесь
Колумбом замарал. И будет вам
Пить этот ржавый свет
Разбитым горлышком…
Ты знал, что рифмы нет?
***
это правда – свинцом – не та – и к счастью –
снег разбивается – слоги нетвёрды – можно –
не обернуться – есть время – но мимо глаза –
слайды просты – и это – не слишком сложно –
шорох – тебе – и себе – раздаётся – слева –
скоро заснёшь – снег – продолжает биться –
словно ребёнок – в воздух – палит – церера –
и не пытайся – может быть – удивиться –
водонапор – шершни – и два года сзади –
тёмный пейзаж – не обретает форму –
снег смотрит в тебя – задаётся – вопросом – ради –
чего – здесь – идёт – лошадям на форму –
снег – продолжаю – расти – а немного – в землю –
я не люблю это че – и его отродье –
город – распят на людях – и явно тонет –
но нас – продолжает – зренье – неявно – вроде –
не говори – от того что – смешно – ресницы
нас отвлекли – там где сквозная – рано –
полоборота – глаз – церера – не – дура –
палит – по тебе – как свинцом из свинца – NIRVANA
***
В сортире сидя, на потрескавшемся очке,
сочиняешь балладу о неоченьпрерасной даме.
Расставаясь не то что всегда, а воопче,
прижимаешь скулу к морозной раме.
Дело тут даже не в двадцать первом очке,
а в ангеле, свистящем в кране.
«Ты кончишься на финке, а я под татарвой» –
пророчествуеешь Times New Roman-ом в виртуальной тетрадке.
Отдает паленым процессор или модем твой,
или мой указательный запутался в интимной прядке.
На этом слоге базар предстает пятном
или лялькой в люльке, но чаще – в матке.
Ты – эпиграф, хотя и стоишь в конце
моего языка, б-г и пр. неминуемо тринадцатой датой.
Слава этой окраине, улица ничего не помнит о своем тупике –
мы могли бы жить и не такой постель-хатой.
Ты – одинока в тобой сочиненной толпе,
а я несколько дней держал тебя цитатой.
В общем взрослей, моя девочка, чтоб взрослей
тебя оказались твои утраты и дети.
Такой датский стих, написанный на очке –
сон, как обычно, приключился не ближе смерти.
Смех. День рожденья. Через два года у тебя будет сын.
Человек состоит, как лицо из начертанных в нем отметин.
***
полный голяк – почитай что свезло
но зараза такая – что раз не обёрнут
значит пойдёшь через голос навылет
налево направо не сдохнуть
всё бля говоришь через слово
всё строчишь ля-ля нетверёзо
такое вот шило такая пустая
берёза
придёщь скажем в город
а не на собаках приедешь
и голоса нет и дико как vodka
болеешь
налево – одни а направо –
тебя не бывало.
короче чем строчка
сгорает москва как попало
за этот базар я только себе отвечаю
гортанная речь – себя не увидит в начале
сгоришь с этой блярвой
подумай за дымом из точки
взлетает лишь скорый
скорей – неживой
и с оглядом в уральские горы
холодное лето – сеструха
смотаемся в питер
и полный голяк
и aque
не полное vitae
***
половина света половина тьмы
чёрная водица – не удержишь Ы
буковка по букве – словом к следу я
падает на небо голая вода
никакой не брат мне – в половину сын
раскоряб в колене – вечный твой акын
я стою в серёдке – будто H2O
остаётся света лишь в половину О
***
- ни дыра но похоже
что так начинается свет
– то есть рифма как столб
в пустоте и не лжёт
– только жжёт
- ты не скажешь мне да
- или кто-то прошёл в пустоте
- из дыры дырный Бог
отсюда направился
- прочь
***
немыслимая речь тебе настала
там только шесть – отсюда полседьмого
видать как будто рядом то стояло
что удержать нельзя – ты невозможна
вот так стоишь в копейке тёплой света
живот едва шевелится – небыстро
ты дышишь эти фразы – речь настала
тебе и мне – как ожидание позора
немыслимая речь там – только шесть –
отсюда полседьмого
***
на сотовых войне –
не выбор – по горе –
по воздух – частота
на сотой тишине –
скажи на спор мне не
у правого борта
собака чертит а
собака пишет п
и краток пушкин
на сотовых – больней
живёт оглохший страх
заткнись Петрушкин
***
не бзди не бойся – попроси
а обернёшься – не наступит
не светит – у неё с косы
песок – и залп из всех орудий
не развернёшься – чёрный ноль
нас разнесёт как тех в завете
в загашнишке – смешно-срамно
и только лампочка не светит
идёт и щурится к тебе
и улыбается некстати
то дочка – отрекись в говно –
то свет по всей шестой палате
огромный ноль железный шар
смерть – деревянно-некрасива
и гулок оловянный пар
и падает не слишком криво
не бзди не бойся – отойди
не лазарь – а роса в изводе
и нет чтоб выжить тонких сил
и сука тихо-тихо сходит
в песок в свой ум в гордыню в рот
зудит болит и угол солит
***
ограда шла вовнутрь
душа – тебе – наружу
внезапным счастьем языка –
как немец обнаружен
горит январь – тверда
тебе – гордынь – на совесть
вокруг одна вода
и не вода – а воздух
ограда шла внутри
себя – без алфавита
суббота не густа
тобой и мной набита
***
Ведь это зона – слышишь, Катя – зона.
Мне, что Тагил, что весь Урал – по барабану…
Вокруг – ты знаешь, Катя – я могила,
Но и вокруг – она: как детство пахнет.
Все это зона, Катя –
кожа умирает
Но медленно – ещё, ещё немного:
НС родит – и нас во тьме не станет,
ЕТ умрёт – культура нас настигнет.
И в этой зоне – ничего не поздно.
***
Смотрит ночь белым глазом на мрак, что растет над ковыльною степью,
начинаются в три петухи, если сон их не сморит,
и лютуют слова над зеркальной и плоскою цепью
полузвуков и полулюдей из несказанных скифу историй.
Смотрит небо в себя и себя узнает удивляясь
в иссушенных снегах о себе завершенных открытий.
Так почти отпевают в церквях или клеймят печатью –
Отпусти же народ что отсюда вовеки не выйдет.
Так почти совершаются лица, и реки уходят сквозь скалы
в белый мрак, что горит в небесах неизбывною ночью
И пророк исчезает в толпе или – вспомнив Исаву –
обрастает сестрой и почти что словарною мощью.
И недолго пролиться насквозь непроточной полынью
в полынью смытых глаз всех времянок и сжатых в сноп судей,
и себя шепчет бог обожженный свирепой латынью,
и семь лет продлевает ожоги, и голод не скуден.
Смотрит ночь, белым глазом себя собирая из света,
что обронен пернатым стволом на медовые строки.
и отсюда начав, не выходишь вопросом к ответу,
заучив наизусть и укус непонятные водам истоки.
Никакой, а сюжет. «А» себя замыкает на стрёме,
как ведомый барак, над которым мздоимствует Ирод:
только тело припишет младенца всегдашне Ерёме,
надевая свои словеса сверху кожи – как видно навырост.
Смотрит кожа вовнутрь и себя узнает в удивленье,
на котором пришитая бабочка вязко горит
и тогда – непонятно то ли ковыль после смерти,
то ли женственный бог из тебя для себя говорит.
***
Ни зги, Лолиты, как цепные.
И площадная брань и холод
Ступает по степной аптеке,
Что твой ботаник с договором.
Повремени, мой славный малый,
Мой Гумберт, Вовочка Набокофф…
Ни зги мясной, ни неба дырки,
Ни зги с Лолиты. Как цепные –
Все по углям – и брань и голод.
Ступай, не обращайся в тело
И темень смотрит сквозь себя
И тщится верить, что поверить
И в степь, и в камень нам нельзя.
***
Вкратце сказать — проснешься со снегом заученным будто вкус меда
Гречишного нет — да и фю на него — то и ладно —
ладана буквица между ногтями и с воском
приходит к нам снег, за которым читается мрамор
Если вкратце укусы пчелы не темнее рассказа и света
ты посмотришь на юг и скользнешь по железным дорогам
между Тагилом и городом Ч — две побасенки с фразой
Вот и забыл узелок за которым дошел до порога
Выйдя на темный вокзал — средь прибывших разыщешь две скудные тени —
Коли вкратце расклады нам были даны для развода то и воды прошиты
слезою гречишного моря и средиземною ленью —
вынемного щербленный и со щекою небритою
В этот центр ноября опускаясь как Вергилий с прорухой —
я прошел свой Урал до средины и входа на вылет
Научиться собой говорить Флегентону с Аидом.
Гадес всех не простит и наверное пустит на вынос
Обернувшийся в краткий как я полувдох и блин-выдох
поседеешь до срока как селезень — такая реприза
Здесь проносится в гулкой своей простоте и гречиха оглохла
и просрочена в сё подземелье наземная виза
Вкратце если тебе просыпаться — то наверно не стоит
верность этих обломков и Торы как кухня клейменного Жида —
завяжи все веревки на мертвом песочном запястье
где забьется то счастье то неотпущена Рита
Пропадать на укус — если тонкий прорыв нас утопит
В этой медной гречихе и липе пунктирной дороге.
По жасмину шагая в окно за окном до оконца
Открывая вовнутрь не однажды закрытые корки
***
я вышел в свой город где был кислород
пусть немного ещё
мне поднятый подлый из вялой земли
говорил: горячо
лежать среди камня где камень
тобой говорит
я вышел в свой город которым немного
болит
***
на заветное ау
как печаль и покаянье
на приют прибудет света
или воздуха на камень
что прибавишь тем и встанешь
и укус пересечешь
видишь скажешь и растаешь
как оплавленное слово
и условленная ложь
***
Андрею Санникову
Не с тьмою говоришь, а с этим за стеной –
Как рыбным позвонком, дощатою спиной.
Как урка назывной своей прекрасной речью –
Не тьмой, а говоришь, как будто изувечен.
Прости меня, страна, и будешь ты простима –
На тьму и пустоту – словарно нелюбима –
По черным поездам, с начинкою молочной,
Туда, где свет и снег. Ну и т. д. короче.
***
Потому что река загибается там, где вода
Измюслявила краешек книжный небесной бумаги,
Потому что скрывает в себе человек берега,
Оставляя глазам тридцать капель законченной влаги,
Потому что всегда потому устает наполнять пустоту,
И обратная ей пустота мной спускается в книгу,
Я смотрю на тебя, если видишь ты светлую тьму –
Но еще дословарную – и не скрученную в фигу.
Потому что ответ – это все, что надежно тебе,
От того, что слюней не хватает почтовой бумаге –
Я стою сам в себе, как слуга полыхающей тьме,
И ладонью кручу у виска черноты, буераки
Наблюдая на речи своей, потому, потому,
Что скажи – и случишься у слабой звезды, внутри кожи –
Я себя говорю, вместе с речью в тебя ухожу –
Смерть приходит, как речь, что оставлена нами на позже.
Потому что река узнает – не границы песка,
А твое сокасание с ней – и плюет на русалок,
От того в ноябре ее хворь так бесстрашно близка,
И кристально направлена вглубь – будто гарканье галок,
Не успевших покинуть ее и притянутых Рыбами вниз,
Проведи по воде и почувствуешь, как покидает природа
Нас с тобой – ты, конечно, замрешь на секунду, средь птиц,
Я конечно в созвездье твоем водяном растворюсь. Из оплота
Своих выбранных тел, ты заметишь, как видят меня,
Те слова, что когда-то отпущены мною на волю,
Как тебя ожидает вода среди веток огня,
Потому что… и только сейчас… она ощутила свободу.
Потому что вода нестерпима для пауз и жжет
То есть лжет языку шепотки ледяных наговоров…
Я по капле стираю страницы, пока те, пугаясь себя,
Прячут нас среди почвы, всегда натыкаясь на шорох.
***
Вот так, по фобии твоей, начинается звук –
Как будто бы дождь обрёл кости и ими стучится
Вот так – в эти стены твоей темноты – расступаются вдруг,
И только лишь страх твоим страхам не может присниться.
А я не страшусь – ужасаюсь, теряючи речь –
Горючую тьму – языка поносимую спичку –
И так же, как ты темноты твоей в стуке боюсь,
В кармане свернув немоту, как от смерти отмычку.
***
сплошная вода языка
и сплотилась война языком
я верно сказал
а тебе говорю не о том
прочитан язык
на котором не я говорил
осветит вода не Итаку –
Плотинку которую речью топил
она догорела исеть дотекла до страны
где слово и слово в лицо не узнали войны
где ходят как люди то Векшин а то Гумилев
а соль протекает среди обожженных столбов
фонарных а я не узнал
и иду по мосту
и краешек этой войны
не держу а несу
***
Это нолик. Это крестик,
Гвоздик, шляпка. Наша frau
Уронила в речку вести:
Шишел-Мышел вышел вон.
Крысолов — всю тьму — строгает
Этот крестик, красный нолик.
Это нонсенс — эти суки
Наш поддерживают тон.
Шишел вышел. Это лагерь —
Перекрестный вой собаки.
Кум. Стояк и перекличка —
И за гвоздиком — Харон.
Это крест, а это ноль —
И бубновый туз — на тельник.
«Все, подельник — понедельник —
Тело в речку, дело в стол».
Это рамка, это столбик
Пепла падает на землю —
Наша frau громко плачет:
Крестик, шляпа, перегон.
Это ноль, а это — крест.
Хороша-дурна ли весть?...
Наша frau спит и видит,
Как выходит тело вон.
***
Никакой вам тревоги. Порога
Не коснувшись — ангелы входят.
Никакого у августа срока —
Не удержишься в темном лесу.
Сам — калека других перечертишь,
Не коснувшись, чадо с метлою,
Никогда ты себе не поверишь —
И удержишь ли свет на весу?
КАРАВАЙ
слишком много пространства –
то есть страх заблужденья растёт
тянет руки в восьми измереньях и что-то там врёт:
повернёшься – петух
отвернёшься – и страх нарастёт
на твою медвежиную шкуру
и свой можжевеловый рот
я проснулся с утра слишком звонкий
трамвай
разевает свой рот вертикально
и орёт «каравай»
КОПЕЙКА
вот смерть что китайской копейкой
свалилось сюда
и с почвой связало всё Дао и Инь
или Ян не дано
ты вытащишь – жалко – не веру а тьму и себя
на свет что нас всех переждет
потому что другим не да-
но…
вот слово что русской и пьяной копейкой
упало в тебя
в промёрзшее горло
и там зацепилась как ржавая нудная вещь
и вытащить жалко и жало своё распрямив
однажды узнаешь в лицо что называется речь
ВОР
остепенись – трава не говорит –
растёт молитвы дважды твёрдый взгл-
яд горит
холодное голодное стекло
(и жёлтое тепло вползает в кадр)
не говори мне мягкий свой словарь
на берегах сворованной Исети
катается пронзительная тварь
(на финке в бок)
и не проснуться в эти
ГОЛОД
голодный воздух ест меня
не смотрит
ярёмный стыд под кожей тьма
и после
голодный воздух съест меня
покинув горло
и уголь кислый надкусив
не хладнокровно
голодный воздух сквозь меня
как страх летает
голодный воздух ест меня
и горло тает
***
в этом теле четыре гвоздя
только после тоска
нас расщепит как доски
навек разжижает земля
и останется феррум
в её деревянных костях
возвращая нам дело
всё делая как-то не так
я прожил свою жизнь
проживу и твои три гвоздя
на холме под холмом
вдоль по плачу и бабам
скользя
в этом теле четыре гвоздя
подожди где зола
остаётся от нашего слова
и твёрдого зла
***
кому сказать не сказ а многословье
слепой дурак пытается
одеться
слепая птица тычется в ладони
чужое я пытается
согреться
ты сделал страх как Карло буратино
вокруг тебя то хохлома
то льдина
немой лубок и не мои огни
ну вот и наконец-то мы
одни
кому сказать – не голоса рыданье –
молитва обрывается
на всходе
а на восходе лешего камланье
сквозь тело насовсем душа
уходит
***
даже ты не поймешь как тобою смотрел в воздух он
разбирал на запчасти и примерял к себе землю
он помешивал левой ладонью то дым то тепло
то подмигивал то решетом рассеивал семьи
они шли от канвы от канавы сквозь север на юг
как цыгане таджики славяне иные холопы
занебесных империй откуда приближен тук-стук
он просеивал их через пальцы и снег словно ветер
даже ты не поймёшь из голландии вялой своей
как разобрано было всё горе и горы и печи
онемелый стоял этот бог и смотрел
как внизу жили дети что его отрешили от речи
***
Подземные не города, но в роде –
Две запятые – не глаза, а слово
Одно дано – в начале, как и в коде,
Но входы все закрыты – с поднебесной
Подъёмные не ангелы, а люди –
Две запятые свергнуты глаголом
Забудь язык, который нас не любит
Я подожду тебя.
Молчанием.
У входа.
***
громко падает слово на донышко в улей.
я не пойду
следом-следом за ним, но смотри не иду – а
ведут
в этот квёлый раёшник, в эту хромоподобную
печь
значит что-то из слова со мною им надо
испечь
тихо падает тело уже тридцать пять позабытых мной
лет
в белом лете проснёмся, вдохнём в себя воздух и
насекомых
я пытался уйти, я пытался чего-то избечь –
не случилось
иду через речь на своих
переломах
а оглянешься кругом – и видишь, что нет
никого
следом с делом к тебе поднимаются
реки,
то потоп призывной от семи моих прошлых
колен
он идёт вслед за мной чтобы срезать проросшие
веки
от падения слова – растрескалась кожа и жажда
густа
я считаю один или два – и тревожно –
до ста
***
за окнами какой-нибудь январь
гуление с тобою схожих вишен
ты дышишь – за водою по тебе
предвосхищая что вставая лишним
ты ляжешь третьим краем по земле
от кожи оперением очищен
стоишь и смотришь по тебе ползет
твой бог с недосъедобными глазами
за окнами какой-нибудь андрей
цевирк-чевирк по речи и неправо
живёшь не дышишь дышишь не смотреть
ты ляжешь третьим в земли поперечно
за окнами подорванная речь
меж губ (нет качества) наковыляет
наковыряет вишен про запас
нас пастбище не встретит и не примет
как страшно следовать собою в печь
как невозможно если он застынет
за окнами какой-нибудь январь
и пальцы по глазам и он не вынет
из тёплого – а скажется их два
а скажет только если не увидит
Фома со мной – презренное гуленье
меня растопит в мёртвом молоке
стоишь и смотришь – ты вне подозренья
и с богом левым на кривой руке
за окнами январь гулит слепому небу
за телом – укороченная тень
иду иду по снегу и по хлебу
с похлёбкой речи
дармовой
порез
* * *
выходишь в ночь а
ночь в тебя заходит
начнём с начал
июль – не календарь
вода (как дима
написал) не ходит
не ночь андрей
а тонущий вокзал
похоже здесь сто-
яла электричка
начнём с начал
восходит в небо дождь
есенин спит
пока сгорает спичка
и в этом правда
правды ни на грош
сгорает ночь
скорее – полседьмого
начнем с начал
вода приходит ночь
все мудаки и суки
но в июле
за изречённое
речёшь себя на нож
выходишь ночь
гостиница и узел
грызёшь на пальце
неесенин спит
вода уходит
в небо (точка) то есть
вода перелицована
на спирт
***
так вот живёт – улёт! – Бог постоять за себя
может только таким образом – шевеля
прозрачной губой во тьме в которой он не стоит
рыба плывёт в глубине – только она и простит
там в деревянный гроб снег и свинец кладут
кладезем и колодцем между прозрачных губ
бог в тишине стоит не верит себе и в себя
рыба плывёт перед ним тьмой и хвостом шевеля
мёртвый садовник встал курлыкать свою немоту
слово горит как хлеб звездою в глухом Тарту:
«нет ни имён ни бога люди не верят мне» -
Бог как щенок заплакал и умер в немой стране
***
Ну, давай, давай говори меня –
Так вода говорит, диалог кляня,
Говорит, ворчит на себя, на понт
Всё пытается взять – не
возьмёт
Что ж давай, давай что-то о корнях,
О земле, которой не поднять,
Но – в которой ты навсегда уснёшь
Тело говорит – под-
Берёшь
Ну, давай, давай обноси меня
Если время есть, глины окромя.
Так вода горит у меня в руке –
Дерево болит в те-
Саке
Говори на снег – птицы спят на льду.
Видишь? – нет дороги.
Я по ней
Иду.
***
страшней тишины заиканье на каждом смысле
будто бы ты смотришь очередные «птицы»
жизнь по Фрейду книгу любого клерка
или «психо» или же любой фильм кроненберга
твой взгляд спотыкается на каждом видеоряде
это не ад приближается => ты к очередной ограде
наградою станет твоей <= виноградарь черпает кровь = >
тот кто стоял всех ближе то есть тебя на бровь
на отличие мира сдвинувшего себя на логос или покус
опережал или у камеры сбит был фокус = >
прицел оператора с датой-фиксатором в тёмном кресле
страшней тишины было когда исчезли
пейзажи и тишина и города и страны
урла в подъездах все гебешники и тираны
колыма индигирка история хиросима = >
страшней тишины встало твоё не видно
ничего – стоп-кадр ты в этом тёплом кресле
исчезаешь с нажатой кнопкой => за тобой исчезли
и тишина и заиканье ада (то есть пейзажа)
Было Бы так неплохо если Бы оставалась хотя Бы сажа
но сажи нет поскольку нет для горенья
причины в смысле предмета (чтобы возникло тренье)
между тобой или тво
