Мой сайт

Начнём с имени. Всякий разговор о языке начинается с имён. На опредёлённый процент язык состоит из имён. Не на больший. Но на существенный. Остальное – пространство между именами, поле напряжения, как между атомом и электронами, как между атомами. Итак, имя Александр Александрович Петрушкин содержит при первом прочтении три реминисценции: Александр Александрович Блок, Александр Сергеевич Пушкин, Борис Леонидович Пастернак. Трудно поверить, что это имя – не является псевдонимом. Приходится. При втором прочтении я вижу персонажей Гоголя (одного из важнейших ориентиров Александра в языке) и ярмарочную игрушку. Сочетание страшного и смешного, как и в балаганном Петрушке, - базовая грань в творчестве, предмет полилога всех его внутренних «я». Понятно, что выбрать объект для выявления таковой грани, не столько сложно, сколько спорно: а почему именно данный текст мы рассматриваем? Необходима развитая структура текста; пространство, позволяющее «бродить» внутри описанного (сказанного) мира. Потому для рассмотрения петрушкинской поэтики я выбираю его поэму. Жанр, который по всей логике современной литературы, обязан считаться вымершим. Но потому сейчас столько и ведётся разговоров о смерти книги, что она, наконец-то живёт и развивается. Ненужность литературы – главная гарантия её свободы. То, что поэзию читают только поэты, значит больше, чем «выступления на стадионах». Исчезает служебная функция, начинается область частного балагана. И «Петрушка» в данном заведении – ведущий персонаж.

Чем характерен Петрушка? Скандалист, вступающий в конфликт с властью, народная мечта о воздаянии, о проявлении голоса. Он и есть – голос. И дубинка. Его бьют. Но и он – бьёт. Кичливый уродец с гипертрофированным эросом, воплощённая витальность, вплоть до мачизма. И при этом с обязательной лиричной (русской) душой, которая «обречённо летит от саксофона до ножа» (с) Макар. Рассмотрим на конкретной вещи.

Поэма «ADOBE PREMIER: КЫШТЫМСКИЙ НЕМОЙ. РАСКАДРОВКА» могла бы в равной степени быть не поэмой с пронумерованными стихами, а выйти отдельной книгой с выстроенным порядком стихотворений. Само значение слова «немой», как и слова «немец» - говорящий на непонятном языке. Здесь уместна история, которую любит рассказывать Андрей Санников: пьяненький мужичок едет в трамвае, а над ним два интеллигента говорят о своих насущных проблемах из университетской практики. Мужичок пытается слушать, вникать, наконец, не выдерживает и кричит: «Евреи, говорите по-русски!» В современной России уже никого не удивляют туркмены или таджики, кричащие через весь автобус друг другу на родном комментарии по поводу коренного населения, но к оживлённо беседующим о поэзии могут прицепиться: вроде, свои, а не по-нашему, как немцы. О «великом немом» говорить бессмысленно. Рената Литвинова уже напомнила в «Настройщике» Киры Муратовой о «старинной фразе». Вот только в полном варианте она звучала: «До тех пор, пока народ находится на такой низкой стадии развития, важнейшим из искусств для нас является кино» (с) В. И. Ульянов-Ленин. Речь идёт о пропаганде. О насаждении символов. Об этом и книга-поэма Александра Петрушкина: о создании символа, Нового Петербурга российской словесности, очередного «Нигде», куда устремляется человек, «мучимый тоской о мировой культуре», которому мало места, где он живёт; которому нужен символ Центра мироздания. В нашем случае поэтического. Хотя бы на уровне Урала, раз уж мы стали в последние годы говорить об «отдельной уральской школе поэзии».

Для создания бренда мало одного человека. Необходимо эхо, насыщение пространства слухами, упоминаниями. Ведь если человек говорит: «Я – Витя. Я хорош в постели» - это презентация. Если другой человек говорит: «Это Витя. Он хорош в постели» - это реклама. А если первый подходит к девушке и говорит: «Я – Витя», а она отвечает: «О! Это, который хорош в постели» - мы видим раскрученный бренд. И в данном случае Александр начинает собирать всех, кто рекламировал конкретное место, как значимую культурную территорию, с целью создания «раскрученного бренда». Он не презентует себя, он именно говорит о том, что не важно, где ты живёшь; важно, как ты относишься к своему месту, как ты «подстригаешь свои розы» (с) Антуан де Сент-Экзюпери. Петрушкин собирает некую группу «собеседников», в поле беседы которых и появляется желанный город. Как образ Петербурга строится для образованного россиянина на полилоге Гоголя, Достоевского, Мандельштама, Бродского, Сосноры; так и новоявленный Кыштым создаётся на полилоге нескольких поэтов. Выделю тех, кто мне близок, хотя их в поэме Петрушкина много больше.

Всё в нашей жизни начинается с Учителя. С того, кто впервые нам говорит о пути к себе. Нам не обязательно говорить с ним лично. Просто мы слышим его речь и понимаем, что вышли на другой уровень бытия, что мы не можем больше жить по-прежнему. В дзенской традиции часто используется сюжет: малограмотный пацан идёт по своим полукриминальным делам и слышит чтение сутр. У него наступает просветление. Он становится со временем патриархом, обойдя в Учении всех прилежных сверстников. Так и с поэзией, которой нельзя научиться. Можно услышать Учителя и пойти следом. Сначала повторяя его, потом пытаясь сказать по-своему, а в итоге говоря за него, за всех, кто дорог.  На первых же кадрах нас встречает Андрей Санников. Смотрим самое начало поэмы:

сто пятьдесят четыре невидимых вам бойца

выходят их окруженья из языка кольца

Это же цитата из книги «Луна сломалась»:

солдаты десяти кровей

стоят рядами на Луне

Или во втором кадре, где идёт собственно появление бродящего по городу страшного человека:

церквей которых здесь всегда четыре

и рек подземных от которых три

Из книг «Прерафаэлит» и «Подземный дирижабль»:

А что до рек – то их у нас четыре.

А что до городов – у нас их три.

Финал «Преамбулы»:

и небом едут некрылатые подводы

собака кропит весь январский снег

а ты лежишь и смотришь из подводы

на этот проникающий нас свет

это любимое стихотворение Александра Петрушкина:

По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,

как дети от голода, если у взрослых есть войны –

дай руку! - и я поведу тебя. Только гляди:

я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.

<…>

По этой стране, мимо белых поленниц зимы,

по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,

мы будем идти и идти, невредимы, одни,

под этим, начавшимся как бы неявно - гляди –

молочным, обильным и всё заливающим светом.

Отсылкой к нему Александр и говорит: «Господа вояжёры, экскурсия начинается». Но для начала этой экскурсии вы должны кое что знать о моей стране. Она граничит с землями Санникова, потому ветер оттуда приносит его голос, потому мой:

столб электричества смотрит в слепую страну

это «Радио» из «Луна сломалась»:

хорошо быть электриком в тёмной стране

при луне

хорошо бормотать на армейской волне

про озимые ногти во сне

я Есенин я умер мне страшно мне не

а

низкое небо

поскольку земля здесь выше

внизу толпятся гробы

и кушают мясо

свежее и не очень души

гнездятся

возле корней у изголовья –

особая раса

выживших в этом

гнездовье-зимовье-ложбине

вот и меня здесь же ожить

сговорили

вытащили откуда-то

из-за миасса

это частично «Медведь» оттуда же:

шкура моя летает,

хочет меня одеть

мясо моё рыдает

я не хочу умереть

лучше я буду мясом

буду ходить один

где-нибудь под Миассом

между осин

и сама поэма является ответом на «Письмо двадцать третье.

Александру Петрушкину» из «Ангельских писем»:

Есть на Урале город Кыштым.

Саша, не надо, мы очень темним

и говорим про себя, как про них.

Есть гениальная рифма проник.

Саша, ты знаешь же – я одинок.

Я умираю с тромбозом ног.

Эти лекарства долларов тыщ.

Есть гениальная рифма (прощай и) про нищ.

Ромка бы жив был, ну, Тягунов -

он написал бы про русских слонов.

Вот ты удерживаешь меня.

Я умираю, это херня.

Но будет совершенно неправильно говорить о поэте Александре Петрушкине, что он является эпигоном поэта Андрея Санникова. Да, Санников пишет так, словно катит гигантский камень, оставляя за собой колею, в которую трудно не скатиться. Александр видит, что можно совершать подобное действие, и он тоже «катит», но другие материалы. Пусть поначалу кажется, что катить «деревянный чурбан» легче, можно даже обгонять мастера, но Александр пытается катить воду, воздух, огонь. Он цитирует Санникова, чтобы вырасти из себя-Ученика: «Гудбай, Америка, о! Мне стали слишком малы твои тёртые джинсы!» (с) Илья Кормильцев. Начиная с осознания себя-поэта в кадре четвёртом «Оператор» (в половину идиот на другую бог), он вступает в разговор на равных. Он говорит с собеседником Андрея, как бы замещая его в давнем диалоге. Так в теле поэмы появляется поэт Евгений Туренко.

Евгений Туренко интересен созданием собственного языка. Евгения Изварина пишет о нём: «Туренко работает <…> не с единицами языка, а с их энергетическими и ассоциативными полями, с возможностями языка, с его сиеминутными решениями и провидимой судьбой». И Петрушкин учится у него не катать, а «складывать» веточки, пёрышки, ниточки, стёклышки на дне ручья. Из

Не бойся ты меня.

Я сам себя боюсь.

и

а снег летит сквозь свет

рождается:

не бойся меня я боюсь сам себя

по свету скользя будто глубже нельзя

ты ходишь по свету ты ходишь сквозь свет

неясною тенью себе же послед

чтобы прийти к главной идее:

и вот уже чувствуешь как исчезает в перспективе

лицо

остаются

места

В скандинавской мифологии карта территории была невозможна. Дороги физические вели ниоткуда в никуда. Существовали только пути духовные. Этими духовными путями и перемещались шаманы между мирами. Каждый мир предполагал свой душевный настрой, свой уровень духовного развития. Трикстер Петрушкин выходит из Санниковского Асгарда, построенного из камня; идёт сквозь Мусспельхейм Туренко, где всё состоит из огня, потому Мировой Лёд и превращается в «Воду и воду»; чтобы создать собственный мир, гнездовье-зимовье-ложбину. Сам топоним «Кыштым» и переводится как «тихое зимовье», превращаясь в мир иллюзии, в царство сна, тумана, опьянения, фантазии Ниффльхейм, запертый руной «ниид» (необходимость, нужда). Петрушкин становится гением этого места, бесплотным духом-хранителем.

И здесь проявляется мастерство поэта: способность видеть со стороны, выйти за грань собственных возможностей. Переломный текст поэмы:

в селе (так сказала корнева)

да в селе – корни ближе всякого текста

любого кадра.

ты глазеешь наверх чтобы в межгород пролезть

ты присутствуешь (будто бы) зритель

последнего гада

берега все восточны все водочны эти края

это будет не так по мостам и заградам

(спит зритель)

это будет вчера (что неточно) позавчера

зона спит (а за нею спокойный спит

вытрезвитель)

в том селе в том краю чьим присутствием смыты края

корни ближе всего и затянуты ниткою

(неба

натюрморт) недопита на треть третья рюмка кроя

речь из воздуха нёбо касается нового

неба

показывает Ниффльхейм снаружи: из него один из корней питает влагой Мировое Древо, Ясень Иггдрассиль, ось мироздания, связывающая все возможные миры. Отсюда, «из глубины» возносится крик, течёт речь. И Виталия Корнева (ученица Туренко), указывая Александру на низменность его положения, невольно показывает его базовость в развитии пресловутой уральской школы. Речь Петрушкина течёт сквозь все миры в поисках растущих собеседников.    

Будучи одним из перечисленных в поэме собеседников, скажу о нашем личном диалоге, не трогая прочих. Отсылка к фильму «Матрица» подразумевает пробуждение «истинного видения вещей», когда сознание различает иллюзорность окружающего мира, способно «колыхать покров Майи». Происходит колыхание законов языка, образование новой формы, проба собственного голоса. Вой-крик на ночном снегу Кыштыма – не худший символ уральской школы. Сам антураж кадра №17 схож с предметным миром Коляда-театра (именно на база журнала «Урал», где редакторствует Николай Колядя, и образовался поэтический клуб «Капитан ЛебядкинЪ», мастерская Андрея Санникова, региональным куратором которого Александр Петрушкин и является):

что там за плечом о тебе спорят бог в драповом пальто

чёрт в купальнике ложки нет говорю тебе ивкин ложки нет

спим нагишом под небом не совсем нагишом валенки

на руках на ногах снегоступы под спиной свинцовая земля

В нашем диалоге «о жизни и смерти» тема страшного и смешного обыгрывается вживую. Кыштым – «лизолятор» (с) Высоцкий, где зализывают раны, но и Гамбург, где ведутся бои при закрытых дверях, без правил, один на один. Нет денег на хорошую водку? Мы покупаем палёнку, засыпаем в неё упаковку красного перца, взбалтываем и пьём. Кажется, что не пьянеем, просто медленно сходим с ума, не понимая происходящего между нами, готовые убить друг друга и ржать над собой одновременно.

Второй поворотный текст (№20) «Виды Франции» не имеет никакого отношения к обозначенной Франции. Разве только к Парижу, как к поэтической Мекке Серебряного века русской поэзии. Петрушкин понимает, что в каждом большом произведении необходим «гвоздь», попсовый хит, визитная карточка, по которой его будут опознавать, определяющая его место в сложившемся каталоге имён, обязательный ярлык, устраивающий как знатоков, так и случайных читателей. Образ Локки с одной стороны чрезмерно элитарен для жителей реального Кыштыма, а с другой – чрезмерно распространён в ролевой среде «посттолкиенистов», где потерял свою весомость. Идеален будет персонаж тождественный русскому петрушке из школьной программы по литературе. Франсуа Вийон, вор (по словам философа Андрея Коряковцева), бравший в долг, но возвращавший сторицей стихами, привлекателен для Петрушкина не только своей неоднозначностью, но и укоренением в уральской школе через текст Аркадия Застырца «Нафталин»:

…говорил Франсуа: «Нафталин – это Бог. Нафталин – это ветер!»

 Цитатность поэмы не является недостатком: Петрушкин строит гипертекст. В названии поэмы упоминание программы ADOBE PREMIER предполагает сборку, создание «лоскутного одеяла» из многих авторов. И выходит, что Петрушкин говорит о равноценности разных голосов, а соответственно и равенстве между мирами, равенстве перед небом, где каждый измеряется не относительно другого, а только относительно самого себя, того, что он способен сделать. И «хит» поэмы – песня о том, что разговаривая с Богом, ты говоришь с самим собой, и пишешь (любит повторять Андрей Санников) себе, то есть для себя.

На этом бы и стоило закончить поэму, но… Тогда бы не произошло чуда, к которому должно приходить в финале всякого хорошего фильма. Следуя завету александравведенского

на смерть на смерть держи равненье

пловец и всадник бледный

и фразе, оставленной на титуле «Доктора Живаго» рукой автора

смерти нет

, Александр Петрушкин пишет:

и эта смерть становится всё тише

всё медленней

невидимый урон

, то есть смерть отсутствует, потому что ты никому не нужен, никто не прочтёт, никто не заметит сквозняка от дыры, оставленной твоим выпадением из жизни, «отряд не заметил потери бойца» (с) Михаил Светлов. Преодолеть смерть можно тем же скандинавским способом: остаться живым в песнях скальдов. Засветиться на коцаной киноплёнке чужого текста. Быть упомянутым хотя бы в комментариях к сохранённому автору. И через эту зацепку протащить и сохранить всех, кого ты любил. Потому что любой текст – это сад, расходящихся троп текстов предшественников. И лучшая молитва о поэте – это чтение его стихов.

Так кыштымский немой превращается в капитана Немо (Ноя?):

Ты по новой исследуешь своё тело – тоже мне, знаешь ли, капитан Немо:

На четверть немой, вполовину глухой и смертный –

Там где есть кожа – нам ничего не светит.

Говори со мной – пойми

за тобою слово,

заслоняешь его портвейном,

слышишь, как снег засовом

закрывает твои

(запечатывает)

эти речи

В самой мёртвой, но

не словарной печи.

Мы с тобою плывём

среди нефти и нафталина.

Смерть не длиннее жизни –

твоего же сына.

Я иду по дороге

в Касли из Кыштыма – дымом

Больше не пью.

Не вижу.

Пробитый клином.

Я по новой и верной

себе испытатель – глубже

больше некуда.

Грунт.

И у земли есть потребность кушать –

Ешь же меня:

Тебе повезло –

Есть ужин.

Я же буду тебя наблюдать

И слушать.

Библейская нота превращения поэзии в хлеб выводит к закономерному финалу: Александр не рассчитывает на  исследователя, он рассчитывает на того дзенского пацана, который спешит по своим мальчуковым делам мимо, но слышит чтение Александра, и «покров Майи» приподнимается, и этот пацан, а с ним ещё, возможно, кто-то не могут жить прежними категориями, потому что они уже вкусили «звуковую облатку» причастия в туманном Кыштыме, они уже умерли для своих домашних, и летят дымом над заснеженной трассой.